седая пелена

[krissja]

По парку, затянутому туманом, шла женщина и бодро распевала песню о тумане и мёртвых солдатах.
Этой женщиной была я, и страшно мне было до уссачки.

Когда за три дня до того туман пришёл в город, солнечный свет никуда не делся. Мы смотрели на высоченное здание мэрии, крыша которого терялась в жёлтом мареве, и думали: как жаль, что это не сфотографировать.
Когда за два дня до того туман плыл по воздуху полупрозрачным кальмаром, мы шутили: как будто призраки идут рядом и им до нас дела нет.
Когда за день до того мы вышли в парк ночью - я вообще ничего не узнала: туман сделался настолько плотным, что город потерялся даже и звуками. Мы шли и зырили на новые изгибы знакомых дорожек, на серную речку, которая превратилась в такую себе Ниагару, на то место, где предполагалось море - а его не было даже и слышно, - и считали себя самыми разбогатыми везуничками, пока я не сказала:
- Эх, зря не взяла с собой камеру. Знала бы - притащила бы.
Слово за слово - и вот я уже обещаю другу - за одно его "пожалуй, я готов тебя об этом попросить", - что, если туман задержится, я побегу его снимать вне зависимости от компании; да даже и одна!
Сказано - сделано.
И вот я иду в парк ночью - одна, потому что у всех остальных слишком много работы. С камерой, потому что хочу снять тот перекрёсток между отелем "Максим" и древнегреческими амфорами, с которого, кажется, можно уйти в любое место.
Я не просто хорошо знаю этот парк и вожу по нему экскурсии уже год как - я люблю все его уголки.
Я фотографирую ту часть, что с аттракционами для малышей (колесо обозрения торчит из тумана щупальцами марсианского корабля, от платана остаётся только нижняя часть, питьевой фонтанчик с Венерой кокетливо высовывает плечо из марева). Восхищаюсь получившемуся инферно - и иду в сторону Кривого дерева, думая, что вот сейчас я сниму свет над Пантеоном. Вчера он выглядел ужасно красиво - памятника почти не было видно, только жёлто-розовый столб над ним и контуры плечей гигантских солдат.
Сегодня памятника не было видно вовсе. Исчез Пантеон, как и не стоял на холме поверх старого французского кладбища. И столб над ним был плотным, как свет телепорта, и плечи солдат как-то нехорошо колебались - так, будто их там не два каменных человека. Так, будто они не совсем памятник. А точнее - совсем не.
Я как шла бодро, напевая себе про красивае картинки - так же и развернулась и почесала было к выходу.
И тут меня продрал озноб.
За моей спиной - тысячи французских солдат, погребённых во время холеры 1854 года. Говорят, что тела эксгумировали и перезахоронили - но кого это волнует сейчас, когда я - единственная живая душа на весь парк, полный народу так плотно, что, кажется, идти придётся через него? Народ, может, и неопасный - но проверять этого я совсем не хочу. А хочу я застыть на месте и тоненько визжать, уссыкаясь от страха.
До любого выхода из парка было минимум три песни. Я прочистила горло и запела:
- Туман, тууууууман - седая пелена...
Быстро идти и громко петь - невозможно, но я справлялась.
У мостика желаний песня кончилась, и ещё три шага я прошла в тишине. Доброжелательно притихшее зашевелилось снова, и я спела ещё раз первый куплет песни, лихорадочно вспоминая всё, что в детстве пел мне папа. К сожалению, в основном радостно-хулиганское, что вряд ли понравится человеку, полтора столетия пролежавшему под холмом.
К счастью, солдатские песни в нашем с папой репертуаре тоже были.
- Солнце скрылось за горою, затуманились речные перекаты... - завела я; и так увлеклась, что в какой-то момент туман завилял хвостом и побежал рядом памятью о моей покойной собаке.
Куплетов у этой песни было много, но я помнила не все, так что из парка я выходила под "ой, то не вечер" - тоже, в общем-то, солдатская песня. Всё, чего можно было уже не бояться, оставалось за спиной.
"Надо папе позвонить", - думала я, глядя на то, как лучи тумана рисуют высокий индейский шатёр над квадратной крышей Фестивально-конгрессного центра. - "Чо мы там ещё пели... Нидайбох в следующий раз глубже забреду - пригодится".