"этого патронуса прислал мой отец"

Когда мне было почти семь, я впервые попала в больницу. До этого я без родителей не бывала нигде, - в садик меня не отдали, - разве что иногда оставалась одна дома, и то очень ненадолго. Сама я не умела ничего - могла налить себе воды и почистить зубы; все.
Представьте себе мою панику в больнице. Десять человек других незнакомых детей. С кровати вставать нельзя, подушки нет. Взрослых рядом почти не бывает. Гадить надо в судно на виду у всех; а после этого надо как-то чистить собственный зад. Маму пускают раз в несколько дней на пару часов, и большую часть этого времени она не рядом (посещения официально были запрещены, нянечки тайком пускали родителей в середине дня за помыть полы). Еда гадкая, единственная радость - сосиски два раза в неделю, по средам и пятницам. Лежать можно только на спине; волосы - жиденькая косичка - за день превращаются в мочало. Дети - все - издеваются друг над другом, потому что им скучно.
Это был нескончаемый невозможный нестерпимый беспросветный - в общем, это был ад.
Больница-то была хорошая, Морозовская. Дети друг друга пальцем не трогали - только поддразнивали иногда. Еда тогда везде такая была, во всем общепите. Вокруг нас все время бегали студентки-медички. Лекарств хватало, белье меняли регулярно, а что вставать было нельзя - ну ква; то есть объективно все было неприятно, не более того.
Это был мой личный ад.
Иногда мы смеялись. Иногда менялись книгами. Но большую часть времени я жалела о том, что вообще полезла на эту горку, и лютобешено мечтала вернуть все назад.
Потом - спустя вечность, то есть чуть больше месяца - меня выпустили из больницы. А спустя четыре года я туда снова загремела, и это был адский адов ад, потому что я уже знала, как это будет. А через месяц меня выписали, но родителям не отдали - сказали, что нужно еще месяц прожить в подмосковном санатории, где правильная физуха и всетакоэ. В прекрасном месте в чудесное время года среди зеленых деревьев и золота на голубом. Ходить было уже можно, но подушку - еще нельзя, и да, это тоже был ад.
Может, я увидела это в книге или подглядела в кино, а может, увидела в дырочку, процарапанную в краске туалетного окна - и дорисовала в голове; да какая разница. Поздний вечер, очень темно; конец мая. Аллея, мощеная кирпичиками; прямые дорожки; извилистые дорожки. Слева - кусты, справа - фонари. Меня на картинке нет, но я в ней, "за кадром"; рядом со мной - любимый мужчина. За моей спиной - дом, где меня никто не обидит. Темный пруд, фонари; вдареке - кусты, подсвеченные по-другому, за ними - танцплощадка, много людей; вокруг нас тишина.
Я знала, что там я спокойна и счастлива, и плакала от того, что не вотпрямщазз.







Мы сняли это вчера, когда внезапно оказались без детей и внезапно же пошли на озеро послушать соловьев и посмотреть, как Серегина камера фотографирует в темноте.
И нет, за кустами нет танцплощадки.

"этого патронуса прислал мой отец"

Когда мне было почти семь, я впервые попала в больницу. До этого я без родителей не бывала нигде, - в садик меня не отдали, - разве что иногда оставалась одна дома, и то очень ненадолго. Сама я не умела ничего - могла налить себе воды и почистить зубы; все.
Представьте себе мою панику в больнице. Десять человек других незнакомых детей. С кровати вставать нельзя, подушки нет. Взрослых рядом почти не бывает. Гадить надо в судно на виду у всех; а после этого надо как-то чистить собственный зад. Маму пускают раз в несколько дней на пару часов, и большую часть этого времени она не рядом (посещения официально были запрещены, нянечки тайком пускали родителей в середине дня за помыть полы). Еда гадкая, единственная радость - сосиски два раза в неделю, по средам и пятницам. Лежать можно только на спине; волосы - жиденькая косичка - за день превращаются в мочало. Дети - все - издеваются друг над другом, потому что им скучно.
Это был нескончаемый невозможный нестерпимый беспросветный - в общем, это был ад.
Больница-то была хорошая, Морозовская. Дети друг друга пальцем не трогали - только поддразнивали иногда. Еда тогда везде такая была, во всем общепите. Вокруг нас все время бегали студентки-медички. Лекарств хватало, белье меняли регулярно, а что вставать было нельзя - ну ква; то есть объективно все было неприятно, не более того.
Это был мой личный ад.
Иногда мы смеялись. Иногда менялись книгами. Но большую часть времени я жалела о том, что вообще полезла на эту горку, и лютобешено мечтала вернуть все назад.
Потом - спустя вечность, то есть чуть больше месяца - меня выпустили из больницы. А спустя четыре года я туда снова загремела, и это был адский адов ад, потому что я уже знала, как это будет. А через месяц меня выписали, но родителям не отдали - сказали, что нужно еще месяц прожить в подмосковном санатории, где правильная физуха и всетакоэ. В прекрасном месте в чудесное время года среди зеленых деревьев и золота на голубом. Ходить было уже можно, но подушку - еще нельзя, и да, это тоже был ад.
Может, я увидела это в книге или подглядела в кино, а может, увидела в дырочку, процарапанную в краске туалетного окна - и дорисовала в голове; да какая разница. Поздний вечер, очень темно; конец мая. Аллея, мощеная кирпичиками; прямые дорожки; извилистые дорожки. Слева - кусты, справа - фонари. Меня на картинке нет, но я в ней, "за кадром"; рядом со мной - любимый мужчина. За моей спиной - дом, где меня никто не обидит. Темный пруд, фонари; вдареке - кусты, подсвеченные по-другому, за ними - танцплощадка, много людей; вокруг нас тишина.
Я знала, что там я спокойна и счастлива, и плакала от того, что не вотпрямщазз.







Мы сняли это вчера, когда внезапно оказались без детей и внезапно же пошли на озеро послушать соловьев и посмотреть, как Серегина камера фотографирует в темноте.
И нет, за кустами нет танцплощадки.

какие цвета!

Остальные - тут.

какие цвета!

Остальные - тут.