подхватывая заразу

календарь

1976 год.

Глубокий январь, моя мама лежит "на сохранении". Ее упекли в роддом за три месяца до нового года. Посетителей к ней не пускают, и бабушка со старшей сестрой стоят у нее под окнами и машут руками, а мама машет им из окошка и плачет. На новый год маму ненадолго выпускают из роддома, потом запирают снова; почти через месяц на свет появляюсь я.
УЗИ тогда еще не было, папа очень хотел сына и в своем желании был неумолим. В конце января должен был родиться Тимурка (или Артемка), мама носила меня мальчиком и рожала мальчиком, акушерка кричала ей "тужься, твой сын идет", - а когда "сын" "вышел", тут-то им и был всем сюрприз. Я молча смотрела на мир мутными голубыми глазами, совершенно не собираясь оказываться мальчиком. По милой советской традиции, меня маме показали издалека, повелев: "Смотри, кого родила!" Мама, замордованная болью, только вяло отмахнулась - перед глазами у нее все плыло, и свисающую у меня между колен пуповину она приняла за самый важный отличительный признак. "Смотри, какая у тебя дочка!" - похвасталась акушерка. - "А чего это она молчит? Уж не немая ли?" Бородатый доктор-гинеколог, следивший за течением родов, шлепнул меня по заднице, и я басом изрекла: "Уа. Уа!" - "Ух ты, какой голосина!" - восхитился доктор. - "Не иначе, певицей будет!"
Потом меня помыли-накормили-скрутили, а маме принесли только на следующее утро - еще одна милая традиция советских роддомов. Мама первый раз взяла меня на руки спустя почти сутки после родов, и скривилась: "Это не мой ребенок. Я родила сына, а тут - красная карточка, и написано 'дочь'. Принесите мне моего сына." Медсестра, привезшая тележку с младенцами, пожала плечами - ща, мол, я тебе принесу, сама не рада будешь, - и притащила маме здоровенного татарчонка, которому была уже почти неделя; у его мамы не хватало молока, парень недоедал и поэтому страшно злился. Медсестра положила перед мамой двоих детей - меня, белокожую и голубоглазую, и парнишку - красного от злости, ревмя ревущего и потного от крика. "Смотри," - сказала медсестра. - "Вот тебе мальчик, а вот, посмотри - девочка. Кого выбираешь?" Перспектива оказаться наедине с орущим кульком не понравилась маме настолько, что она со вздохом облегчения выбрала меня.
С тех пор я иногда побаиваюсь, что меня с кем-то путают и рождественский подарок на самом деле предназначен не мне, а соседскому голодному мальчишке. Впрочем, если настаивать на своем, то все будет, как я решила.
Зато меня назвали Ольгой, и именины у меня - ровно через полгода после дня рождения. Ровнехонько.
У мамы - уйма родственников, и все они Знают, Как Надо Растить Ребенка. Поэтому купают меня на кухне, при зажженной плите, завесив окна и двери одеялами; в шесть месяцев мне впервые дают пососать соленую селедку, а перенают до трех месяцев весьма туго. "Ты посмотри," - радуются родственники, - "Вот ты ее скручиваешь тугенько, у нее все занемевает и она засыпает спокойно". Неудивительно, что разговаривать я научилась чуть ли не быстрее, чем ходить.
От этого года моей жизни осталось несколько фотографий: я в плотном трикотажном костюмчике, вязаных пинетках, вязаной безрукавке и платочке на лысине. И надпись на обороте: "Нашей Оленьке 6 месяцев". Напоминаю, родилась я в январе.


1977 год.

Одно из самых ярких детских воспоминаний - кроватка в родительской спальне, темная кроватка с высокими бортиками и "решеткой". Я просыпаюсь утром, шумлю, болтаю с родителями, которые тоже уже проснулись и лежат в обнимку, а потом меня вынимают из кроватки и пускают в Родительскую Постель. Папа лежит под одеялом - ноги домиком, а я по его ногам, как по горке, съезжаю - сначала от коленок вниз, к пяткам, потом перелезаю и съезжаю вперед, на живот. Папа ойкает, мама смеется: "Прикрываться надо", - а я недоумеваю: что там прикрывать, и так же все под одеялом.
В этом же году я Проглотила Магнит. До сих пор помню, как папа следил за Выходом Магнита, и каким холодным был ободок белого эмалированного горшка. До сих пор папа очень любит об этом рассказывать, особенно за столом.
Да, от папы в наследство мне достался острый язык, от мамы - длинный. Поэтому родители мои уйму сил приложили к тому, чтобы научить меня молчать - и, надо признаться, до определенного момента у них это выходило.


1978 год.

Мне два года. Решив, что "девочка очень худенькая", меня начинают целенаправленно откармливать. Мама готовит очень вкусно, и плоды ее стараний вы можете лицезреть с любой стороны меня.
Оправдывая надежды бородатого доктора из предпредыдущего года, я пою. Пою все время, не замолкая. Когда мама особенно проникается моим пением, меня отправляют гулять на балкон - пока еще незастекленный. Гулять мне неинтересно - места на балконе очень мало, а закутана я... Мамадарагая. От тех времен тоже остался снимок: круглый медвежонок в шубе из рыжего цигейка, в теплых рейтузах и в валенках выше колена - я их страшно не любила, потому что ноги в них совершенно не сгибались. А под шубой были две теплых кофты и майка, а под рейтузами были колготки, а под лохматой вязаной шапкой (вот вы сейчас офигеете!) была тонкая трикотажная шапочка, а под ней - хлопчатобумажная косынка. Неудивительно, что сейчас я любой высокой обуви, даже самой красивой, предпочитаю короткие теплые ботинки, а шапкам-шарфам и прочей многослойности - одну теплую куртку с капюшоном и высоким воротником; куртку, которую можно в двадцатипятиградусный мороз надеть на футболку, пройтись так по улице и не замерзнуть.
Я часто болею, и папа носит меня на руках всю ночь, напевая студенческие и хулиганские песни. На руках у папы уютно и сонно, но очень мешает свет люстры, бьет прямо в глаза.


1979 год.

Мне три года. Летом мы с родителями едем отдыхать на Азовское море, по пути забросив старшую сестру в обожаемый ею Новочеркасск, к бабушке со стороны мамы, куда мы ездим каждое лето.
Море мне нравится, но полосу прибоя от пляжа отделяет какая-то странная полоса грязи, которая кажется мне омерзительной и совершенно непреодолимой. Периодически папа переносит меня через эту полосу, но купаться мне уже не хочется, я ежусь и визжу, и меня оставляют в покое.
Я учусь делать замки из морского песка, влажного и податливого, как глина. На Аксае, где бабушка живет, песок совсем другой - жидковатый, - и замки из него не строятся, а выливаются по капле, и эта хитрая наука мне пока недоступна.
Корпуса пансионата, где мы живем, окружает огромный тенистый парк с мраморными скамьями и мраморным же шахматным столиком - сколько мы ни гуляли вокруг, я не увидела ни одного живого шахматиста. Зато мне удалось залезть на статую дискобола (или пионера с горном, не помню), и папа снимал меня с нее под испуганные крики мамы.
На папе - высоко и удобно, вот только за шею держаться нельзя, а за плечи - неудобно, и меня быстро ссаживают.
На балконе нашего номера - плетеная мебель, а под потолком балкона ласточки свили гнездо. Оттуда все время торчит чей-то длинный хвостик, и я думаю, что ласточке там очень тесно, и что мне хотелось бы вырастить птенчика. К счастью, птенчиков пока нет, и моим порывам не суждено сбыться.
В столовой мне не достается творожного десерта, и я устраиваю дикий скандал - такой, что меня выводят из столовой (при этом мама жутко смущается и делает вид, что все в порядке). Мы идем прогуляться на море, чтобы успокоить расстроенные нервы родителей, и меня в междуножье кусает овод. Боль такая, что я снова реву и не могу остановиться; а происходящее потрясает меня настолько, что я еще несколько дней после этого рассказываю всем окружающим, что меня укусили, и показываю, куда именно.
По вечерам мы много гуляем в компании соседей - девушки с косой по попу и ее то ли папы, то ли дедушки, то ли мужа. У нее - белое платье и светлая коса, у него - шляпа из дырявой ткани, а у папы - красная рубашка, и папа мне кажется особенно красивым.

хватит для начала, пожалуй

подхватывая заразу

календарь

1976 год.

Глубокий январь, моя мама лежит "на сохранении". Ее упекли в роддом за три месяца до нового года. Посетителей к ней не пускают, и бабушка со старшей сестрой стоят у нее под окнами и машут руками, а мама машет им из окошка и плачет. На новый год маму ненадолго выпускают из роддома, потом запирают снова; почти через месяц на свет появляюсь я.
УЗИ тогда еще не было, папа очень хотел сына и в своем желании был неумолим. В конце января должен был родиться Тимурка (или Артемка), мама носила меня мальчиком и рожала мальчиком, акушерка кричала ей "тужься, твой сын идет", - а когда "сын" "вышел", тут-то им и был всем сюрприз. Я молча смотрела на мир мутными голубыми глазами, совершенно не собираясь оказываться мальчиком. По милой советской традиции, меня маме показали издалека, повелев: "Смотри, кого родила!" Мама, замордованная болью, только вяло отмахнулась - перед глазами у нее все плыло, и свисающую у меня между колен пуповину она приняла за самый важный отличительный признак. "Смотри, какая у тебя дочка!" - похвасталась акушерка. - "А чего это она молчит? Уж не немая ли?" Бородатый доктор-гинеколог, следивший за течением родов, шлепнул меня по заднице, и я басом изрекла: "Уа. Уа!" - "Ух ты, какой голосина!" - восхитился доктор. - "Не иначе, певицей будет!"
Потом меня помыли-накормили-скрутили, а маме принесли только на следующее утро - еще одна милая традиция советских роддомов. Мама первый раз взяла меня на руки спустя почти сутки после родов, и скривилась: "Это не мой ребенок. Я родила сына, а тут - красная карточка, и написано 'дочь'. Принесите мне моего сына." Медсестра, привезшая тележку с младенцами, пожала плечами - ща, мол, я тебе принесу, сама не рада будешь, - и притащила маме здоровенного татарчонка, которому была уже почти неделя; у его мамы не хватало молока, парень недоедал и поэтому страшно злился. Медсестра положила перед мамой двоих детей - меня, белокожую и голубоглазую, и парнишку - красного от злости, ревмя ревущего и потного от крика. "Смотри," - сказала медсестра. - "Вот тебе мальчик, а вот, посмотри - девочка. Кого выбираешь?" Перспектива оказаться наедине с орущим кульком не понравилась маме настолько, что она со вздохом облегчения выбрала меня.
С тех пор я иногда побаиваюсь, что меня с кем-то путают и рождественский подарок на самом деле предназначен не мне, а соседскому голодному мальчишке. Впрочем, если настаивать на своем, то все будет, как я решила.
Зато меня назвали Ольгой, и именины у меня - ровно через полгода после дня рождения. Ровнехонько.
У мамы - уйма родственников, и все они Знают, Как Надо Растить Ребенка. Поэтому купают меня на кухне, при зажженной плите, завесив окна и двери одеялами; в шесть месяцев мне впервые дают пососать соленую селедку, а перенают до трех месяцев весьма туго. "Ты посмотри," - радуются родственники, - "Вот ты ее скручиваешь тугенько, у нее все занемевает и она засыпает спокойно". Неудивительно, что разговаривать я научилась чуть ли не быстрее, чем ходить.
От этого года моей жизни осталось несколько фотографий: я в плотном трикотажном костюмчике, вязаных пинетках, вязаной безрукавке и платочке на лысине. И надпись на обороте: "Нашей Оленьке 6 месяцев". Напоминаю, родилась я в январе.


1977 год.

Одно из самых ярких детских воспоминаний - кроватка в родительской спальне, темная кроватка с высокими бортиками и "решеткой". Я просыпаюсь утром, шумлю, болтаю с родителями, которые тоже уже проснулись и лежат в обнимку, а потом меня вынимают из кроватки и пускают в Родительскую Постель. Папа лежит под одеялом - ноги домиком, а я по его ногам, как по горке, съезжаю - сначала от коленок вниз, к пяткам, потом перелезаю и съезжаю вперед, на живот. Папа ойкает, мама смеется: "Прикрываться надо", - а я недоумеваю: что там прикрывать, и так же все под одеялом.
В этом же году я Проглотила Магнит. До сих пор помню, как папа следил за Выходом Магнита, и каким холодным был ободок белого эмалированного горшка. До сих пор папа очень любит об этом рассказывать, особенно за столом.
Да, от папы в наследство мне достался острый язык, от мамы - длинный. Поэтому родители мои уйму сил приложили к тому, чтобы научить меня молчать - и, надо признаться, до определенного момента у них это выходило.


1978 год.

Мне два года. Решив, что "девочка очень худенькая", меня начинают целенаправленно откармливать. Мама готовит очень вкусно, и плоды ее стараний вы можете лицезреть с любой стороны меня.
Оправдывая надежды бородатого доктора из предпредыдущего года, я пою. Пою все время, не замолкая. Когда мама особенно проникается моим пением, меня отправляют гулять на балкон - пока еще незастекленный. Гулять мне неинтересно - места на балконе очень мало, а закутана я... Мамадарагая. От тех времен тоже остался снимок: круглый медвежонок в шубе из рыжего цигейка, в теплых рейтузах и в валенках выше колена - я их страшно не любила, потому что ноги в них совершенно не сгибались. А под шубой были две теплых кофты и майка, а под рейтузами были колготки, а под лохматой вязаной шапкой (вот вы сейчас офигеете!) была тонкая трикотажная шапочка, а под ней - хлопчатобумажная косынка. Неудивительно, что сейчас я любой высокой обуви, даже самой красивой, предпочитаю короткие теплые ботинки, а шапкам-шарфам и прочей многослойности - одну теплую куртку с капюшоном и высоким воротником; куртку, которую можно в двадцатипятиградусный мороз надеть на футболку, пройтись так по улице и не замерзнуть.
Я часто болею, и папа носит меня на руках всю ночь, напевая студенческие и хулиганские песни. На руках у папы уютно и сонно, но очень мешает свет люстры, бьет прямо в глаза.


1979 год.

Мне три года. Летом мы с родителями едем отдыхать на Азовское море, по пути забросив старшую сестру в обожаемый ею Новочеркасск, к бабушке со стороны мамы, куда мы ездим каждое лето.
Море мне нравится, но полосу прибоя от пляжа отделяет какая-то странная полоса грязи, которая кажется мне омерзительной и совершенно непреодолимой. Периодически папа переносит меня через эту полосу, но купаться мне уже не хочется, я ежусь и визжу, и меня оставляют в покое.
Я учусь делать замки из морского песка, влажного и податливого, как глина. На Аксае, где бабушка живет, песок совсем другой - жидковатый, - и замки из него не строятся, а выливаются по капле, и эта хитрая наука мне пока недоступна.
Корпуса пансионата, где мы живем, окружает огромный тенистый парк с мраморными скамьями и мраморным же шахматным столиком - сколько мы ни гуляли вокруг, я не увидела ни одного живого шахматиста. Зато мне удалось залезть на статую дискобола (или пионера с горном, не помню), и папа снимал меня с нее под испуганные крики мамы.
На папе - высоко и удобно, вот только за шею держаться нельзя, а за плечи - неудобно, и меня быстро ссаживают.
На балконе нашего номера - плетеная мебель, а под потолком балкона ласточки свили гнездо. Оттуда все время торчит чей-то длинный хвостик, и я думаю, что ласточке там очень тесно, и что мне хотелось бы вырастить птенчика. К счастью, птенчиков пока нет, и моим порывам не суждено сбыться.
В столовой мне не достается творожного десерта, и я устраиваю дикий скандал - такой, что меня выводят из столовой (при этом мама жутко смущается и делает вид, что все в порядке). Мы идем прогуляться на море, чтобы успокоить расстроенные нервы родителей, и меня в междуножье кусает овод. Боль такая, что я снова реву и не могу остановиться; а происходящее потрясает меня настолько, что я еще несколько дней после этого рассказываю всем окружающим, что меня укусили, и показываю, куда именно.
По вечерам мы много гуляем в компании соседей - девушки с косой по попу и ее то ли папы, то ли дедушки, то ли мужа. У нее - белое платье и светлая коса, у него - шляпа из дырявой ткани, а у папы - красная рубашка, и папа мне кажется особенно красивым.

хватит для начала, пожалуй